«Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших». Итак, наша участь вечности зависит ни от чего иного, как от умения прощать. Эти слова звучат продолжением притчи о Страшном суде: накормили голодного, навестили больного и сидящего в тюрьме – наследуйте уготованное вам Царство. Простили – не лицемерно, а забыв, вменив яко небывшее причиненную вам обиду и тем самым – спаслись. Все просто, не так ли? Но вот простит ли крестьянка помещика, затравившего собаками ее малолетнего сына, – задает вопрос на засыпку Иван Карамазов богобоязненному Алеше. От чего же зависит наша способность прощать – прощать, как Христос простил всех, кто Его предал, приговорил к смерти, бичевал, вбивал гвозди в запястья и ступни? Видимо, чтобы действительно простить нужно любить, но любить – это кровь проливать: многие ли способны на такую любовь? Любовь Христову? А ведь именно о ней идет речь в Новом Завете – о любви к врагам.

Именно этой любовью к «врагам» и отличается христианство от всех религиозно-философских систем и – псевдохристианства, для которого не душа человеческая дороже всего мира, а, например, «великая Россия», теократическая государственность. Но не государственников называет Христос Своими друзьями. Вернемся к вопросу о прощении, поставленным Иваном Карамазовым и напрямую связанным с его отказом от «царства мировой гармонии», возвращением билета туда Творцу. 

Для Ивана, как и для всякого рационалиста, убедительно лишь то, что не противоречит обыденному и общедоступному и прежде всего логике и построенной на ней морали. Но прощение того, что простить нельзя – за гранью морали, это – «заповедь новая»: не «око за око», а любите врагов ваших». Следование последней, то есть, попросту, способность такой любви и более того – не возможность не любить кого бы то ни было исключает юридические категории. Какое в этом случае может быть прощение или не прощение? В случае с помещиком может быть лишь жгучее сострадание этой потерявшей человеческий облик сволочи, горение вместе с ним в адовом огне, пролитие своей крови – за него. И дело вовсе не в том, что растерзанное дитя наследует Царство, дело вообще не в поощрении (рай) и наказании (ад), дело в том, что никакой логикой не поверяется, потому что это выше логики, как выше и морали. Ведь невозможно никого обязать любить врагов, любить всех без исключения – этому можно только научиться и научиться только у Христа, прежде – полюбив Его, доверившись Ему, а не логике, не умнику Ивану Карамазову, не любящему Христа, а потому и никого не любящего. Может быть, это и возможно: быть способным любить кого-то кроме себя, любимого, и при этом, прочитав Евангелие, не любить Христа – не знаю. Во всяком случае мое воображение не способно представить мне такую картину. Можно быть отрицателем вымышленного всемогущего заоблачного тирана, называемого Богом, но не любить Христа, верить кому-то или чему-то больше чем Ему – вот, по-моему, что значит быть в аду. Быть в аду и не догадываться об этом. Ад – это ведь очень относительное понятие. Что рай для миллиардера – то ад для пустынника. Представьте себе Макария Египетского, веселящегося на Каннарах: что это как не паденье, как не самое жалкое и отвратительное зрелище?  

И дальше, сразу после строк о прощении, речь идет о посте: «Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Подлинный пост не может не быть праздником. По поводу мрачных лиц приведу несколько слов из проповеди на начало поста святителя Иоанна Златоуста, Константинопольского патриарха в IV веке, не раз изгонявшегося властями со своей кафедры и умершего в ссылке. Вот что он говорит, обращаясь к своей пастве: «Когда смотрю на ваши светлые лица, то нахожу в них яснейшее доказательство вашего душевного веселья, как и премудрый сказал: веселое сердце делает и лицо веселым (Притчи Соломона XV, 13). Поэтому – и я встал сегодня с большим рвением, имея в виду и участвовать с вами в этой духовной радости, и вместе с тем желая быть для вас провозвестником наступления Святой Четыредесятницы, как врачевания наших душ. А общий для всех нас Господь, как чадолюбивый отец, желая очистить нас от грехов, сделанных нами в какое бы то ни было время, и даровал нам врачевание в святом посте. Итак, никто не скорби, никто не являйся печальным, но ликуй, радуйся и прославляй Попечителя душ наших, открывшего нам этот прекрасный путь, и с великим весельем принимай его наступление!»

Кстати, в Греции, например, с давних времен и до сего дня первый день Великого поста – это уличный праздник с непременным выездом на природу, лазаньем по горам и запусканием воздушных змеев. Вот уж где трудно представить себе «мрачные лица»! Совсем другой подход мы видим у католиков. Римская церковь ставят акцент на покаянной скорби, плаче о грехах: Великий пост начинается там с «пепельной среды» – дня, когда священник начертывает водой и пеплом крест на лбу подходящего к нему прихожанина со словами «прах ты и в прах возвратишься». По этому поводу, сопоставляя греков и латинян, православный англичанин, епископ Каллист (Уэр) замечает, что память смертная и раскаянье, хотя и являются одним из основных значений Великого Поста, смысла его не исчерпывают, он пишет, что (цитирую) «не на этом заостряет внимание Православная Церковь с наступлением поста. Напротив, нас учат ассоциировать Великий Пост со свежим воздухом, с ветром, гуляющим по холмам, с приходом весны. Великий Пост – это время воздушных змеев, время приключений, поисков, новых надежд и начинаний… Может показаться странным думать о Великом Посте как о времени любви, но вполне возможно, это одно из его значений. Связь между Великим Постом и весенним временем также очевидна и в православных богослужебных текстах: «Наступило весеннее время поста, начал распускаться цветок покаяния». Покаяние – metanoia, «изменение ума» – это не только пепел, но и распускающийся цветок». Если, развивая эту метафору, снова возвратиться к «пеплу», то он имеет смысл лишь как благодатная почва для «цветка», для возникновения новой жизни – нежной и хрупкой как цветок, как подснежник... Если он не появляется из весенней грязи, из персти земной, из смешанных друг с другом пепла и воды покаяния, то и покаяния не было – было, возможно, лишь его начало – раскаянье, но никак не благодатная перемена ума, следствие которой – «светлое лицо», показатель обновления сердца, торжествующей в нем весны. Но ведь и подлинное раскаяние есть ни что иное как плач «радостотворный», по определению одного из древних святых, то есть творящий радость, а значит именно из нее и рождающийся. Сначала – прощение и только потом – слезы, слезы радости. Да, прах и в прах возвращусь – велика беда если Бог – есть, если – вот Он, здесь, во мне… Доказать, что это именно так и есть – невозможно, но если вам посчастливится увидеть «светлое лицо» причастника, вам вряд ли понадобятся какие-то логические доказательства. Но что необходимо для того, чтобы это случилось? «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» – так заканчивается завтрашнее евангельское чтение.

Вспомним случай с Закхеем, историю, с которой начинается подготовка к Великому посту: вот уж кто, казалось бы, собирал себе сокровища исключительно на земле. Так казалось всем, да и самому Закхею, скорей всего, тоже, но Иисус увидел, что его, Закхея, сокровище не только в динариях, кодрантах и шекелях, что сердце его ищет не только земного, увидел в нем, начальнике мытарей, сына Авраама и пришло спасение ему и всему дому его. В этом и состоит смысл поста – в собирании подлинных сокровищ, которых ни вор не украдет, ни моль не истребит. Великий пост – это остров сокровищ. Сокровищ сердца, о которых мы еще не знаем или знаем недостаточно. А подлинным сокровищем сердца может быть только любовь Христова – Его любовь к нам, ставшая нашей ответной любовью к Нему и «всякой персти, всякому чреву» . Только ее никто не украдут и не истребят, если мы сами ее не предадим. 

И здесь уместно вспомнить о второй теме завтрашнего дня: об Адамовом изгнании, точнее, о его причине, то есть – о предательстве. Предательстве любви, в основе которого, как и вообще всего в мироздании – тоже любовь, но любовь не к Другому, а к себе, любимому. И это – трагедия «Трагедия заблудившейся любви», по определению русского богослова ХХ века. «Это было своего рода безумием, эротической одержимостью собой, духовным нарциссизмом» – пишет о ней помянутый мыслитель, прот. Георгий Флоровский, и далее: «смысл первородного греха всегда один – эротическая направленность на себя, гордыня и тщеславие. Все остальное – лишь проекция этой духовной катастрофы на различные сферы человеческой структуры… Это была прежде всего неверность любви». 

Итак, грехопадение – измена Любви с большой буквы, и тем самым – измена своему собственному, подлинному «Я» (тоже с большой буквы), изменой высшему в себе – с низшим, с «я» – неподлинным, мнимым, фиктивным. Измена сверхприродному – с тем, что ниже человеческой природы, или – ниспадение человеческой природы с божественной высоты, с высоты богообщения. В этом смысле Великий пост – шанс искупления предательства. Предательства Того, Кто есть любовь, Кто дал ему, человеку, жизнь и этот сад, то есть – все мироздание в его собственность и предательства Его образу в себе. А это – подвиг (вернем в надлежащий контекст это скомпрометированное слово – в тот контекст, из которого оно было украдено) Подвиг же не совсем одно и то же, что и приключение. Скажем так: это самое рискованное и самое ответственное из приключений. Рвение в посте и молитве может закончиться сумасшедшим домом и это, может быть, лучше, чем превратиться в полусумасшедшего, уверенного, что его душевное расстройство есть ни что иное как «духовная жизнь», «путь спасения», подлинное христианство и стопроцентное православие. На самом же деле – это ни что иное как та же самая «эротическая одержимость собой», гордыня и тщеславие, приобретшие новую, религиозную и потому более опасную, труднее поддающуюся лечению форму. 

Был человек как человек, а начал в церковь ходить и превратился в чудовище. В нетерпимого идеолога, знающего все на свете и рвущегося всех «спасать», в тошнотворного ханжу, в напыщенного лицемера, в черствое, скучное убожество, которому все человеческое – чуждо, во всем мерещится грех и козни Диавола, ересь, прелесть и душепагубные страсти. Короче говоря, пост, как все на свете, может пойти как во благо, так и во зло – в зависимости от того, как поститься: и – главное – для чего и для кого. Если действительно для Бога, к Которому, по апостолу, пища не приближает, равно как и не удаляет ее отсутствие, то лицо при этом не может быть мрачным: такой постящийся видит Отца, ради которого отказывается выпить-закусить – какая же тут может быть мрачность? Он весь светится этим отраженным светом, причем иногда так сильно, что у видящего это ломит глаза как от полуденного солнца. Так было с Моисеем, с Серафимом Саровским… Впрочем, это случаи исключительные да и глаза ломило от их лиц у других лишь тогда, когда Тот, Чьим светом они были переполнены решал обнаружить Себя в Своих избранниках для пользы видящих. .  

Короче говоря, хотя это и достаточно известно, повторю: смысл поста не в посте, а в том, чтобы научиться – хоть чуть-чуть – любви Христовой, расчистить внутренние завалы, преграждающие путь к ней. Смысл поста – в возвращении утраченной, растерянной в суете свободы – от «эротической одержимости самим собой», замкнутости на себя, от «общества потребления», подбивающего тебя быть потребителем, только потребителем, рабом своих прихотей и похотей, своей извращенной себялюбием природы. Смысл поста в том, чтобы перевернуть общепринятую материалистическую иерархию ценностей, в которое «я» подчинено «оно», а не наоборот. Во всяком случае – попытаться освободиться от насилия «плоти, мира и дьявола» и в случае маломальского успеха (всегда мнимого) не впасть в духовную гордыню. Последняя – самое скверное, что может произойти и что, увы, сплошь и рядом и происходит с «подвижниками», без конца говорящими о смирении и даже берущимися «смирять», то есть, проще говоря, топтать других. Но это – отдельная тема, как-нибудь в другой раз…

источник