Журналист Валерий Панюшкин продолжает задавать вопросы, а о.Сергий Круглов— размышлять над ними — вместе с читателями будут искать ответ. Сегодня речь пойдет о выгорании и борьбе с ним.

Валерий Панюшкин

Валерий Панюшкин. Фото: Валерий Лукьянов

Вот какая, батюшка, произошла со мной история. Когда началась вся эта свистопляска с законом о запрете американского усыновления детей, я опубликовал список. Он стал известен в интернете как «список Панюшкина».

Это был список из девятерых детей-инвалидов, которые живут в детских домах, и которые готовились к усыновлению в Америку, пока не вступил в силу проклятый закон. Диагнозы у этих детей были разные: синдром Дауна, ВИЧ, грыжа спинного мозга, буллезный эпидермолиз…

Я опубликовал этот список, потому что в патриотическом угаре никто из депутатов Госдумы не подумал про этих детей. Никто не подумал, что в детском доме их ждет скорая, мучительная и унизительная смерть, а российские усыновители усыновят их вряд ли.

Никто не подумал, что даже если их усыновят в России, то жизнь их не будет радостной, потому что буллезный эпидермолиз, например, и грыжа спинного мозга в России вообще не лечатся, тогда как в Америке лечатся. А детей с синдромом Дауна российские усыновители берут как крест, а не как радость. Никто не подумал об этом.

Мне легко было опубликовать список — я в теме. Пятнадцать лет я пишу о больных детях и собираю деньги им на лечение. И я даже не очень расстраивался, когда «патриоты» и «государственники» стали клеветать на меня в связи со списком, врать, будто я смакую физиологические подробности, хотя в списке были только имена детей, первая буква фамилии, возраст и диагноз.

Поразило меня в связи со «списком» другое. Опубликовав этот список, я немедленно стал экспертом номер один по теме усыновления детей-инвалидов. У меня разрывался телефон, мне звонили все на свете журналисты, отечественные и зарубежные, меня приглашали на все на свете ток-шоу, мне заказывали статьи и комментарии.

От большинства предложений и приглашений я отказывался. Соглашался только тогда, когда мне казалось, что вмешательство мое может облегчить участь того или иного конкретного ребенка. Но даже и таких случаев было слишком много. Чуть ли не каждый день я мотался по детским домам и клиникам, общался с больными детьми, смотрел больных детей (хоть я и не врач ни разу), рассказывал про больных детей коллегам, чьи мозги напичканы глупостями, суевериями и стереотипами.

Тут-то и случилось со мной ЭТО. И ЭТО испугало меня. Дело в том, батюшка, что я устал. Я перестал вдруг испытывать к этим детям сострадание и жалость. Они стали мне безразличны. Более того, они стали меня раздражать.

Умом я продолжал понимать, что передо мной дети. Усилием воли я заставлял себя сесть рядом с ними на ковер, поиграть с ними в паровозик, приласкать. Но на самом деле мне не хотелось ни ласкать их, ни играть с ними, ни видеть их, ни думать о них. Мне хотелось, чтобы они заткнулись и исчезли. Мне хотелось оказаться вдруг в горах, где на тысячу верст вокруг не было бы ни одного человека, а только скалы и сверкающий снег.

Со всей решительностью, на какую способен, я прекратил всякую общественную деятельность, связанную с сиротами-инвалидами, и вернулся к рутинной своей работе — писать про больных детей не чаще раза в неделю и только в тех случаях, когда можно собрать деньги и понятным образом помочь.

Эта история продемонстрировала мне пугающую подробность моей внутренней жизни. У меня, оказывается, есть дебет сострадания, как в колодце бывает дебет воды. Больше ста литров в день, например, не выкачаешь из колодца. И больше чем одному ребенку в неделю я не могу сострадать. Умом понимаю, что нужно. Усилием воли могу заставить себя изображать участие. Но добрых чувств не испытываю и, наоборот даже, испытываю дурные.

Вот сижу теперь, батюшка, и думаю: что же это я — монстр?

Священник Сергий Круглов

Священник Сергий Круглов

Рассказанное вами, Валерий, прямым образом оказалось созвучным с темой, которая в последнее время заявила себя в православном рунете как (да не взыщут с меня за неприличное слово) модная — о выгорании священников.

С серьезным и даже трагическим видом священники, да и миряне, рассуждают о выгорании, о том, как вдруг вдохновение в служении пастыря кончается, выгорает он куда-то да и все тут, о том, что это такое и как с этим бороться, а то и, уныло говорят некоторые, бороться — бесполезно, ибо сие есть страшная катастрофа и победа врат адовых, и надо выгоревшему священнику изменившимся лицом бежать пруду, сиречь уходить из Церкви и умирать на гноище…

Сарказм сарказмом, но проблема, видимо, в самом деле не только актуальная, но и безвыходная для многих.

Что, по-моему, странно.

Поскольку речь идет о христианах.

Не подумайте только, что я тут стану обличать кого-то в маловерии и стыдить, мол, коли тебе комсомолец имя… Ни в коем случае. Поскольку выгорание вполне знакомо и мне самому по себе самому. Ощущение в самом деле малоприятное, врагу не пожелаешь.

Для меня странно, когда церковные люди поражаются этому выгоранию как чему-то из ряда вон выходящему: не должно такого быть у истинно верующего, откуда же оно берется?!!

«У истинно верующего!…» Братья и сестры, как по-вашему, вот, например, святые были истинно верующими? Были? Тогда перечитайте иные места из писаний святых, как древних, так и подвижников ХХ века… И увидите: за переживаниями о Богооставленности и о собственном ничтожестве, за «темной ночью» нищеты и покаяния — те же мучения и проблемы, не надуманные, а подлинные, которые терзают и нас.

«Где моя вера? Даже там, на самом донышке души — ничего, только тьма и пустота. — Боже мой — как мучительна эта неведомая боль. — Она не проходит. — У меня совсем не осталось веры… Боже, если Ты есть — пожалуйста, прости меня…»

Знаете, чьи это слова?

Матери Терезы.

Да-да, той самой… Ее дневники и переписка недавно вышли отдельной книгой. Эти дневники свидетельствуют: великая подвижница и святая, на которую мы, простые обыватели, смотрим иногда как на существо вышеестественное, ангельское — мучилась тем же самым человеческим «выгоранием». Мучилась не в новоначальный период — в период расцвета ее знаменитой деятельности. Мучилась — годами. «Это святая-то?!« — пораженно воскликнет кто-то. Да, святая. И она, и мы — совершенно одинаковы в том, что все мы — просто люди.

Феномен выгорания — никакой не феномен. Это обычная человеческая вещь. Обычная для нашей человеческой, то есть в принципе хорошей, но сильно испорченной грехопадением, природы. Человек может устать, потому что он не бэтмен и не ангел (да и не должен им быть). У него и впрямь может кончиться, как вы говорите, дебет милосердия, сострадания, любви, веры и многих других нужных и прекрасных вещей. Это реальность. И ее надо увидеть в себе и с трезвостью и смирением признать.

Увидеть и признать себя таким как есть — нам мешает гордыня. Самая обычная. Гордыня (как и любая другая греховная страсть) — ослепляет, застит глаза, не дает видеть мир и себя такими как есть, она граничит с идиотизмом. «Я — и вдруг!…Нет! Никогда!… Он, она, оне — но только не я!» Это примерно как со смертью: мы знаем, что она есть, мы много о ней читали, кто христианские трактаты, кто «Смерть Ивана Ильича», мы видели, как умирают другие… Но то — другие, а я-то ведь не умру! Это убеждение сидит где-то глубоко в нас, за гранью сознания. И вот приходит болезнь, и смерть — моя, не чья-то — уже вблизи, а я все никак не могу смириться с этим.

Не сломаться — а смириться, это совершенно разные вещи. Вам ли не знать, Валерий, как умирают например раковые больные, почему рак называют «темпоральной болезнью» и какие стадии, в том числе вот эту тяжелую стадию смирения с собой и смертью, проходит в процессе развития рака сознание больного — если, конечно, проходит, а не застревает на этой ступени… Вот и здесь так, с пресловутым «выгоранием». Сегодня я люблю человечество, восторженно вижу себя спасателем всех и вся и горю состраданием и подвигом — а завтра у меня зуб заболел, или интернет отрубили за неуплату, или дома скандал, или просто устал, и куда мое горение девалось!..

Вот тут — вопрос: а что делать? Как бороться с этим мучительным явлением?

Знал бы, как говорится, прикуп — жил бы в Сочи, готовых рецептов и безотказных формул у меня нет, да и ни у кого нет, все люди и все их ситуации — разные… Но одно свое размышление я все же выскажу. Вот какое.

Самое мучительное в выгорании — ощущение выгорания. А ощущения, чувства — почва зыбкая, на ней ничего путного не построишь. Нет, вообще область чувств, конечно, нужная вещь, человеческая, но вот бесконечно переживать свои ощущения и отчаиваться от вида собственного оскудения — от такого мазохизма толку никакого нет, кроме вреда. Да и Богу оно противно, ведь, пока мы погружены с головой в эти мутные воды саможаления, Он к нам подступиться не может никак…

Потому надо чувства эти — побоку, помня о том, что через них враг нас пытается выбить из жизни. Какие бы ни были чувства — надо вставать и делать дело. То, которое должен. Трезво расценив свои малые силы, какие уж есть. С терпением, без удовольствия и подъема, но делать, понемногу, не пытаясь свернуть горы.

А нет сил делать вообще — по совету Исаака Сирина, закрыть голову свою мантией и спать, отложив дела на утро. Но с утра — заставлять себя снова. И выгорание постепенно пройдет — это не добродетели наши выгорают, это выгорают наши иллюзии про них. Добродетели — они от Бога, они выгореть не могут, потому что Бог создал всё хорошее — вечным.

И вот, проявив посильное терпение, старясь игнорировать угрызения наших чувств и не давая им окончательно сбить нас с толку, делая — средне или совсем так себе, но делая — свое дело, мы увидим, что Бог от нас не отступился, Он рядом и помогает нам.

Всё, что мы, как казалось, утратили — силы, вдохновение и так далее — Он восстанавливает снова, но уже очищенным от иллюзий нашей греховной самости. Поверьте — всё. Потому что мы считали, что источник всего хорошего в нас — в нас же самих, а на самом деле — в Нём. И этот источник не иссякнет никогда. Про меня, «выгоревшего», Бог, так скажем, поет словами песни Высоцкого: «Но плевать Я хотел на обузу примет! У него есть предел — у Меня его нет»… И спасает, и продолжает пестовать и растить.

Конечно, тут и молитва нужна постоянная, пусть не уставными словами, главное — чтоб искренняя: «Господи, где Ты есть — помоги!… Видишь, какая фигня со мной происходит — но я знаю, что Ты меня не бросишь, я сжал зубы и буду терпеть сколько могу, не знаю как, но буду…». И молитва, и настоящее покаяние, и вера, и вся надежда, какая у нас есть, нужны. А кто знает дорогу в храм — тем нужны и таинства исповеди и причастия.

И избавление придет. Потому что мы — просто немощные люди, и коли есть у нас предел в наших силах, то есть и предел в доставшихся нам испытаниях. И Бог нас не бросит, Он очень любит нас, своих слабых, глупых, блудных, но детей. Лишь бы мы сами Его не бросали, не убегали в отчаянии далеко… Не убегайте и вы, Валерий. Бросьте считать себя «монстром», с терпением делайте то малое, но реальное, что можете, и ждите.

У преподобного Симеона Богослова в его знаменитых «Божественных гимнах» есть такие слова. Прочтите их сейчас вслух:

«Но сделавшись и будучи таковым, я возгордился, Владыко, так как понадеялся на себя, и увлекшись попечением о чувственных вещах и житейскими заботами, пал, несчастный, и охладев, сделался черным, как железо; сверх того еще долгое время лежа, я ржавчину принял. Посему взываю к Тебе, Человеколюбче, прося о том, чтобы мне снова очиститься и быть возведену к прежней доброте, и света Твоего насладиться ныне и всегда во все веки».

И вот тут, Валерий, скажите просто — «Аминь».

Православие и мир