Вспомнилось вдруг - остро: шестидесятые годы это были, в здании храма - наш школьный спортзал, вокруг в радиусе ста километров ни одной целой церкви, все разрушены, бездорожье, грязь, весенний разлив. По дороге в школу текут два ручья по глубоким колеям, редкие машины проплывают по ним как большие лодки. И чуть подальше от спортзала, от школы, на этой струящейся и бурлящей ручьями улице - неприметный в ряду других домик с голубыми наличниками. В нем живет, очень тихо и тоже неприметно, почти не появляясь на людях, бывший священник местной церкви. 
И вот моя бабушка в один из весенних вечеров исчезает, и на всю ночь. До этого были тихие дни: "не пой", "не кричи", "ну-ко, прекрати хохотать!"...
Она является под утро, светлая, морщинки ее сияют. Подходит к моему сундучку, на котором ее руками любовно устроена постелька  для меня, покрываемая днем красивым китайским полотенцем, склоняется над изголовьем, тихонько касается губами лба, шепчет : "Христос воскресе!" и что-то кладет в щелку между подушкой и уголком одеяла. Я приоткрываю глаза и вижу - красное яичко!

Днем солнце  светит во все окна сквозь новые крахмальные занавески, играет бликами на пестрых домотканых половичках, тоже чистых, вымытых загодя. Пахнет с  кухни пирогами, чем-то сладким, чем-то жареным-пареным... Вскакиваем, бежим босиком, прыгаем, смеемся - никто не щувает, не говорит, что нельзя. Можно!

И приходит тетя Дуня, бабушкина сестра. Они совсем разные, хоть и сестры. Бабуся - маленькая , кругленькая, неспешная, все делает размеренно, обстоятельно. Я люблю смотреть на ее руки, когда они чистят картошку, моют посуду, штопают носок, вышивают котенка в корзине с цветами для подушечки-думки...
Тетя Дуня - худенькая, порывистая, певунья. "Князь Верейский подъезжает к Марусеньке молодой..." Она всегда поет эту длинную песню-балладу про Дубровского, когда бывает у нас в праздник. Она часто приходит к нам в праздники. И любит выпить рюмочку-другую. Просит всегда разбавить вино горячей водичкой. Раскраснеется, запоет...

А сегодня - праздник. Накрыт стол, хлопочет возле него веселая бабуся. Приходит еще соседка тетя Саша. И все мы садимся пировать. Тетя Дуня, держа рюмочку свою с горячим вином, уговаривает бабусю: "Ну, что уж ты, Нюра! Ну, ради праздника-то уж можно. Давай, хоть чуть-чуть..." Бабуся отнекивается: "Да причащалась седни..." 

Я не понимаю, что это такое - причащалась. Это уж потом, через много лет, поняла, куда она пропала тогда ночью. Это они со старухами тайно, под покровом темноты, ходили к священнику в дом, и там, видно, была Пасхальная служба. Это оттуда она пришла к моему изголовью светлая - причастница Святых Христовых Таин.

Она с какой-то вымученной улыбкой смотрит на стопку с красным вином, на гостей, повторяя: "Причащалась седни... Неохота бы..." Но тетя Дуня настаивает, и у нее тот же аргумент - праздник какой великий , Пасха, давай-ко, не сумлевайся. И соседка тетя Саша тоже говорит, что уж одну рюмочку и можно бы...
И бабушка сдается.

Когда гости разошлись, она убрала все со стола, перемыла посуду, опять накрыла круглый стол в комнате тяжелой с кистями скатертью и полезла на печку - отдохнуть.

Я убежала гулять с девчонками на весеннюю улицу. А когда пришла - застала дома сокрушенно и безутешно плачущую мою бабусю. И она сквозь слезы рассказала мне, что как только задремала, привиделся ей сон. Будто подносит она к губам стакан с какой-то жидкостью, и видит в нем  маленького живчика ( так бабуся называла микробов). И этот живчик на глазах вдруг начинает расти,расти, расти, и превращается в большую безобразную мышь, и эта мерзкая мышь прыгает и прямо бабушке... "На этом я проснулась, а то бы она прямо в рот мне и запрыгнула!.."

Слезы катились градом по ее морщинистым щекам. Она повторяла: "Ведь говорила - не надо, причащалась! Окаянная, Господь сподобил, а я - винищем этим соблазнилась! Вот Он мне и показал, Милостивец, что там в рюмке-то было - мерзость, мерзость! После Таин-то!"

Она говорила со мной как со взрослой, не таясь, как обычно, без всяких недомолвок. И на веки вечные впечаталось в память ее сокрушенное лицо, залитое слезами. И помню, мы сидели с ней долго на кухне, обнявшись, не зажигая света. Что-то великое, непостижимое витало высоко над нами, не выразить словами, ни тогда, ни теперь...