Обычно Великий Пост воспринимается лишь в своем негативном аспекте, лишь как отказ от привычных "радостей жизни": строго вегетарианская диета, отказ от супружеской жизни, развлечений и зрелищ. "Великий Пост. Воротца театра// забиты ржавчиною острой", — вздохнула одна современная поэтесса, представив то время, когда "во дни печальные Великого поста" в России повсюду закрывались театры, с прилавков исчезало мясо, а города и веси оглашались особым великопостным звоном.

Да, пост — это самоограничение, но прежде всего "печальные дни" семи недель перед Пасхой — это праздник. Праздник ожидания Праздников праздника и Торжества из торжеств. Иоанн Златоуст в IV веке в первый день Великого поста обращался к своей пастве так:

Радуюсь и веселюсь, видя ныне, что Церковь Божия красуется множеством своих чад и все вы стеклись с великою радостью. Когда смотрю на светлые лица ваши, то нахожу в них яснейшее доказательство вашего душевнаго веселия, как и премудрый сказал: сердцу веселящуся, лице цветет (Притчи Соломона XV, 13). Поэтому — и я встал сегодня с большим рвением, имея в виду участвовать с вами в этой духовной радости, и вместе с тем желая быть для вас провозвестником наступления Святой Четыредесятницы, как врачевства душ наших. А общий для всех нас Господь, как чадолюбивый отец, желая очистить нас от грехов, сделанных нами в какое бы то ни было время, и даровал нам врачевство в святом посте. Итак, никто не скорби, никто не являйся печальным, но ликуй, радуйся и прославляй Попечителя душ наших, открывшего нам этот прекрасный путь, и с великим весельем принимай его наступление!

Сравнивая восточную традицию с западной, где Великий пост начинается с "пепельной среды" (дня, когда священник начертывает водой и пеплом крест на лбу подходящего к нему прихожанина со словами "прах ты и в прах возвратишься"), епископ Диоклетийский Каллист напоминает в статье "Великий пост и потребительское общество", что память смертная и раскаянье (рубище и посыпание головы пеплом), хотя и являются одним из основных значений Великого поста, смысла его не исчерпывают.

Не на этом заостряет внимание Православная Церковь с наступлением поста. Напротив, нас учат ассоциировать Великий Пост со свежим воздухом, с ветром, гуляющим по холмам, с приходом весны. Великий Пост — это время воздушных змеев [в Греции его первый день всегда отмечался как ранний уличный праздник с выездами на природу, лазаньем по горам и запуском воздушных змеев], время приключений, поисков, новых надежд и начинаний… Может показаться странным думать о Великом посте как о времени любви, но вполне возможно, это одно из его значений. Связь между Великим постом и весенним временем также очевидна и в православных богослужебных текстах: "Наступило весеннее время поста, начал распускаться цветок покаяния". Покаяние — metanoia, "изменение ума" — это не только пепел, но и распускающийся цветок.

Одно дело — пепел, прах земной, из которого взят и в которой обречен возвратиться ищущий виноватых Адам, и другое — прах и растущий из него цветок, раскрывающий смысл существования этого праха как условия для своего роста, — роста новой жизни.

"Время вспахано плугом и роза землею была" — подчеркивал важность земли Осип Мандельштам. И Великий пост, — как и нормальная, а не выморочная духовная жизнь вообще, — есть даже не столько возвращение на землю (в обычном понимании этой идиомы как возобновления адекватных отношений с реальностью), сколько превращение в землю — максимально возможное для живого погружение в смерть, без которой нет и воскресения, нет Пасхи. И это заставляет нас вспомнить изначальное назначение Великого поста как финишной прямой для "оглашенных" (обучаемых истинам веры), готовящихся к крещению, совершавшемуся в ранней церкви в Великую Субботу, в ночь на Пасху.

Крещение понималось первыми христианами как смерть для прежней жизни и рождение в новую — смерть и воскресение во Христе. Великий пост, таким образом, был обучением искусству умирать, как определил философию Платон, "наукой расставания", но и вместе с тем — "радости узнавания", говоря словами Мандельштама. Узнавания иной жизни и иной смерти — жизни и смерти во Христе, воскресшем из мертвых и "разгоняющем тьму неведенья светом Своего воскресения".

С зажженными свечами, с пением апостольского стиха "те, кто во Христа крестились, во Христа облеклись", в белых одеждах, символизирующих это мистическое облачение, шли новопросвещенные от ночного водоема к месту совершения Евхаристии (Благодарения) — возобновления христианской общиной Тайной Вечери. Так заканчивался Великий пост — сорокадневный путь, конечной точкой которого было рождение в жизнь вечную, начинающуюся не за гробом, а здесь и сейчас, в таинстве воссоединения с Богом в крещальных водах и за Его трапезой, где пищей, пасхальным жертвенным Агнцем, жертвенным Хлебом и Вином является Он Сам.

Именно об торжестве, как о цели поста, напоминают евангельские отрывки, читающиеся один за другим в первый день последней остающейся до его начала недели — Сырной (Мясопустной) седмицы, известной как Масленица. Сначала, слушая первый отрывок, мы присутствуем при торжественном, с пальмовыми ветвями, входе Царя царей, добровольно идущего на смерть, в Иерусалим. Этому событию будет посвящен праздник, известный у нас в России как Вербное воскресение: день окончания Великого поста, переводящий его в Страстную Седмицу. Второе чтение придвигает нас вплотную к Пасхе Распятья, как именовалась Страстная Пятница в древневосточной церкви. Мы оказываемся на озаренной пасхальными светильниками последнем ужине Иисуса с Его учениками, где впервые совершилось таинство Евхаристии.

"И когда настал час, Он возлег, и двенадцать Апостолов с Ним, и сказал им: очень желал Я есть с вами пасху прежде Моего страдания, ибо сказываю вам, что уже не буду есть ее, пока она не совершится в Царстве Божием. И, взяв чашу и благодарив, сказал: приимите ее и разделите между собою, ибо сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придет Царство Божие. И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание. Также и чашу после вечери, говоря: сия чаша есть Новый Завет в Моей крови, которая за вас проливается. И вот, рука предающего Меня со мною за столом; впрочем, Сын Человеческий идет по предназначению, но горе человеку, которым Он предается".

Эти скорбные слова — напоминание не только тем двенадцати ученикам, но и всем последующим о том, какую ответственность налагает на каждого имя христианина. В одном из ранних апокрифов, в Евангелии от Фомы, Иисусу приписываются такие слова: "Кто вблизи Меня, тот вблизи огня, а кто вдали от Меня, вдали от Царства". И в Ветхом Завете Господь говорит о Себе как об огне поядающем. Царство Божие есть этот огонь — огонь божественной любви, которая, согласно преподобному Исааку Сирину, "не отмеряется мерою, но сама сила ее действует двумя способами: она мучит грешников, как это случается и в здешней жизни, где присутствие друга терзает изменившего дружбе; и она радует верных". Таким образом, источник страдания для одних и источник блаженства для других — один и тот же; "и что бы ни случалось с нами, мы входим в пламя или в пламя", как сказал поэт (Т. С. Элиот). В пламя "безумной", по замечанию Максима Исповедника, любви Творца к Своему творению.

В приобщении к этой любви и состоит назначение Великого поста.

Бог есть любовь, "но горе человеку, которым Он предается": горе, предающему любовь и тем самым ввергающему себя в адскую муку, которая, говоря словами Достоевского, есть мука неосуществленной любви.

Итак, напоминая об этом в первый день Масленицы, Церковь говорит о предстоящем и уже начинающемся отказом от мясной пищи Великом Посте как о школе любви, первый признак которой, как это знает каждый по своему опыту, — внутренний переворот: "изменения ума". И не случайно время, особо выделенное в году для этой перемены, приходится не на осень, а на весну, усиливая, обостряя и утончая естественное чувство обновления жизненных сил, переживаемого нами вместе со всей природой. Но человек не сводим к природе, утверждает Церковь, и чтобы дать почувствовать ему эту несводимость, напомнить, что он жив не хлебом единым, но и Словом Божьим (Хлебом, сшедшим с Небес, как названо это ставшее человеческой плотью Слово в Евангелии от Иоанна), призывает открыть себя иной весне, войти в которую из природного мира призван только он, человек.





Великий пост — это Великий кризис, если вспомнить, что "кризис" дословно означает "суд". Именно такой суд над самим собой и показывают нам евангельские воскресные чтения, подготавливающие в течение пяти недель к первому великопостному дню.

Первая ласточка, извещающая о приближении великопостной весны — приводимый евангелистом Лукой эпизод, вызывающий улыбку:

Иисус вошел в Иерихон и проходил через него. И вот, некто, именем Закхей, начальник мытарей и человек богатый, искал видеть Иисуса, кто Он, но не мог за народом, потому что мал был ростом, и, забежав вперед, взлез на смоковницу, чтобы увидеть Его, потому что Ему надлежало проходить мимо нее. Иисус, когда пришел на это место, взглянув, увидел его и сказал ему: Закхей! сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме. И он поспешно сошел и принял его с радостью. И все, видя то, начали роптать, и говорили, что Он зашел к грешному человеку; Закхей же, став, сказал Господу: Господи! половину имения моего я отдам нищим, и, если кого чем обидел, воздам вчетверо. Иисус сказал ему: ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама, ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее.

Первый шаг к умоперемене — это "искать видеть Иисуса, кто Он"; искать, каким бы смешным это в твоем случае ни казалось. Или — что то же — забыв обо всех условностях устремляться к иному. "Закхей захотел увидеть Христа, и захотел так сильно, что этим желанием привлек к себе внимание Иисуса. Вот это захотел и есть начало всего. Евангелие говорит: "Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше". Все в нашей жизни начинается с хотения, с желания. Ибо то, чего мы хотим, то, значит, и любим — то изнутри влечет нас к себе и подчиняет себе. — пишет отец Александр Шмеман, — Вот первый призыв Церкви, Евангелия, Христа: захоти другого, вздохни другим, вспомни о другом. И только на миг стоит вслушаться в этот призыв, как словно ветер — чистый и радостный — врывается в спертый воздух наших безрадостных жизней, и начинается этот медленный возврат. Желание. Вздох души. И все становится — уже стало — иным, новым, бесконечно значительным".

Именно свет этой новизны высвечивает твою собственную нечистоту и чем дальше, тем больше, именно благодаря ему, этому свету, оказывается возможным смирение, о котором говорит притча, читающаяся в следующее воскресение:

Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! Благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится.

Смысл этой притчи прозрачен даже для тех, кто не может толком объяснить ни кто такой мытарь, ни кто такой фарисей. И тот, и другой — давно превратились в имена нарицательные: первый — презренный бедолага, второй — самодовольный ханжа и лицемер. Такими мы видим их в Евангелии, но, обратившись к истории, мы узнаем, что у израильтян I века были основания гнушаться первым (покупавшим на аукционе право выколачивать недоимки и набивать собственные карманы, пользуясь всеобщим незнанием таможенных тарифов) и уважать второго (ревнителя благочестия, как оно понималось в то время, патриота и знатока Писания, его толкователя и учителя).

Парадокс в том, что укоренившиеся в религиозной традиции "праведники" оказываются ненавистниками Иисуса, Которого им с успехом заменяет "религия", тогда как "грешники" (евангельские мытари-рэкетиры, проститутки и люмпены), в силу неотступного сознания своей очевидной для всех, как и для них самих, "падшести", скорее, живее и глубже реагируют на вдруг сваливавшуюся на них с неба доброту. Спаситель нужен только тем, кто знает, что они гибнут и гибель эта неотвратима. К ним в первую очередь Он и приходит, "оставляя девяносто девять праведников, не имеющих нужды в покаянии". А далее, от радости о спасении, ум прощенного грешника заходит за разум, то есть совершается именно та самая умоперемена, о которой говорилось выше и которая должна происходить постоянно, потому что без такой "перманентной революции", твоя "праведность" становится привычной и необременительной игрой, высоко ценимой людьми, но мерзкой пред Богом. "Нашим негордым Богом", как именует Его Симеон Новый Богослов.

Смириться — значит возвыситься до божественного состояния, так как Бог — смирен. Кроме того, смирение — единственная возможность не растерять приобретенное сокровище. Если мытарь не хочет утратить радости своего "оправдания", он не должен ни на минуту забывать, что он — всего лишь мытарь, маленький жалкий негодяй, вполне заслуживший и Божье, и человеческое презренье. Не должен потому, что в ту самую минуту, когда он забудет об этом, он превратится в надутого фарисея, а это гораздо хуже, чем всю жизнь оставаться мытарем или прозябать в "далекой стране", кормясь из свиного корыта, как блудный сын — главный герой следующей воскресной притчи.

Сюжет ее вряд ли кому-нибудь неизвестен, но помимо сюжета важны детали, точно фиксирующие шаг за шагом процесс умоперемены, его начало и завершение, а так же — реакцию на Божью несправедливость очередного "праведника": старшего сына отца, который узнав о пире, устроенном по случаю возвращения его беспутного брата "осердился и не хотел войти".

Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надо было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

Тот, кто не способен радоваться за другого, не способен и сострадать и наоборот. И здесь Евангелие снова предупреждает нас об опаснейшей, если не самой опасной из духовных болезней, происходящей не от пренебрежения заповедями, а, напротив, из чрезмерной заботы о их неукоснительном соблюдении. Старший сын никогда не преступал воли отца, и Симон, пригласивший на обед Иисуса и разве что не плюющий, видя как предполагаемый Царь Израилев терпит у своих ног разрыдавшуюся почему-то и отирающую их волосами уличную шлюху, тоже явно человек духовный. Торопливо проходящий мимо лежащего в крови "ближнего" вообще священник, тогда как единственный, оказывающий помощь несчастному — самаритянин, то есть, с точки зрения правоверного иудея, еретик и нечестивец. Почему это так и что лежит в основе такого омертвения сердца? Анализируя известную священнику лучше, чем кому бы то ни было, псевдорелигиозность отец Александр Шмеман оставляет в своем дневнике такую запись:

"Начало "ложной религии" — неумение радоваться, вернее — отказ от радости. Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя сказать, что Бог есть, и не радоваться… Первое, главное, источник всего: "Да возрадуется душа моя о Господе…" Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает. Чувство вины, морализм не "освобождают" от мира и его соблазнов. Радость — основа свободы, в которой мы призваны "стоять"".

Безрадостный христианин приносит Церкви больше вреда, чем любой ее тайный или явный враг. Но почему-то именно неспособность улыбнуться чаще всего считается гарантом "высокой духовности".
Старшему сыну, судя по его упреку отцу, не было дела, что его брат сгинул где-то на чужбине. Узнав, что тот жив и вернулся, он не только не обрадовался, но и возмутился, как, вероятно, возмутился Каин, что Бог предпочел его жертве — жертву Авеля. Последствия известны и, предупреждая о роковых последствиях такого отношения к другому, Церковь для следующего воскресного чтения выбрала отрывок о Страшном суде. Страшном, как выясняется, только для того, кто, родившись человеком, так и не сумел им стать, кто прожил всю жизнь вопреки своей человеческой сущности, а именно — человечности.

Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный Диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня, был наг и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали одному из сих меньших, то не сделали Мне.

Эта последняя проповедь Иисуса перед крестной мукой говорит и о том, что после распятья и погребенья, воскресения и вознесения Сын Человеческий воплощен в каждом, нуждающемся в нашей помощи.
Современный историк Томас Кахилл напоминает:

"Иисус сказал нам лишь однажды (во время Тайной вечери), что будет присутствовать в Хлебе и Вине, но Он неоднократно говорил нам в Евангелиях, что всегда присутствует в бедных и униженных, кому все мы должны отвесить низкий поклон и перед кем преклонить колена. Есть определенное извращение в том, что некоторые христиане поднимают такую шумиху вокруг книжного текста Слова Божия, молитвенно раскрывают его, почтительно листают, никогда не позволяя Ему спуститься с небес на землю, но они никогда всерьез не задумывались над этим текстом из Евангелия от Матфея, глава 25, в свете которого мы всегда должны успеть подхватить нуждающихся, прежде чем те упадут. Иногда кажется, что эти слова Иисуса обращены в первую очередь к церковникам — фарисеям от христианства".

Великий пост, до которого после Недели о Страшном суде, как называется на языке церковного календаря этот воскресный день, остается семь дней, должен быть нацелен, как скальпель хирурга, прежде всего на злокачественную опухоль нашего "благочестия".