Всё началось проще простого и обычней обычного. В храме у дежурного зазвонил телефон – просили пригласить священника. Женский голос объяснил, что вот есть-де престарелый дедушка, которого надо бы поисповедовать, но везти его в храм никак нельзя: слишком слаб, опасаются, что дорогу не перенесёт.

На вопрос: «Ходил ли дедушка в церковь, и надо ли, кроме исповеди, причащать?» – ответили, что ранее он никуда не ходил, но в Бога верил всю свою жизнь и что, кроме исповеди, ему пока ничего другого не надобно.

«Нет так нет, но исповедовать всё равно надо», – подумал я и приготовился обсудить, когда ехать, где они находятся и на чём добираться, но, услышав моё согласие, трубку тут же положили...

Не успел я сообразить, что это за странности такие, как в храме потемнело: весь проём двери загородили две мощные фигуры.

Помните 90-е годы века прошлого и внешний вид так называемых новых русских? Плотные, широкие, коротко остриженные, с лицами без выражения и с толстыми золотыми цепями, отделявшими головы от туловища, так как понятие «шея» у них практически отсутствовало... Именно таковые и стояли в дверном проёме, вглядываясь в ими же затемнённое пространство храма. Довершали эту композицию времён «распределения собственности» малиновые пиджаки, плотно обклеивающие могучие торсы, джинсы и кроссовки с прыгающей пумой.

Должен заметить, что я до дня нынешнего так и не могу понять, чем отличались эти два посланника друг от друга. Разница между ними заключалась только в том, что один из них обращался ко мне на «вы» и называл святым отцом, а другой говорил мне «ты» и «батя». Всё остальное существенных отличий не имело, а особые приметы отсутствовали.

– Собирайся, батя, – сказал один.

Второй добавил:

– Ничего не забудьте, святой отец, в лом возвращаться будет.

Пока я комплектовал требный чемоданчик, мне был задан вопрос, который всегда задают «захожане»:

– Святой отец, а о здравии куда свечки поставить?

Я указан на центральные подсвечники и добавил:

– Записку напишите с именем, чтобы знать, за кого молиться.

– Какую записку, батя? Сам напиши, за здравие Брынзы.

– Кого? – не понял я.

– Ну вы даёте, святой отец! К Брынзе вы сейчас с нами поедете. Он и сказал, чтобы свечки поставили. Самые большие.

– Такого нет имени – Брынза. Как его крестили, каким именем?

Вы когда-нибудь видели, как отблески мысли и тени задумчивости проявляются на подобных квадратных лицах? Интересные мгновенья. Но улыбка понимания всё равно радует, независимо от уровня образованности, красоты лица и образа жизни.

– Владимиром его зовут, – поняли наконец, что от них требуется, посланники.

Дежурный записал имя в синодик, а потом уставился на пятидесятидолларовую купюру. Пять свечей, хоть и самых дорогих, столько никак не стоили.

– Так много это... – в смущении сказал он, протягивая деньги обратно.

– На храм оставь, пацан, – хмыкнул через плечо один из приехавших, который, выполнив задание по свечкам, по всей видимости, уже успел забыть о нём.

Подобным образом из родной церкви я ещё никогда не выходил. Сопровождение было словно из киносериала про бандитов. Слава Богу, что они хоть руки под пиджаками не держали. Бабули, сидящие на скамеечке у храма, с тревогой перекрестились, заволновались-зашептались. Но, увидев мой добродушный кивок, кажется, успокоились, хотя и смотрели вслед настороженно.

В машинах я не разбираюсь, но так как эта была большая и высокая, с прилепленным сзади колесом, то, значит, «джип». Забрался, как указали, на заднее сиденье, справа и слева сели мои новоявленные телохранители, и поехали.

– Вы, святой отец, не волнуйтесь, всё по уму будет, – успокоил меня сидящий справа, а «левый» добавил:

– Бать, ты чего в кейс свой так вцепился? Никуда он не денется.

И действительно, только сейчас я заметил побелевшую от напряжения руку на ручке чемоданчика, как и обратил внимание на то, что мысли мои далеки от предстоящей исповеди.

Вообще-то, страхи страхами, но, глядя на экипированную по последнему слову техники дорогую машину, представителей охраны и водителя, невольно начинаешь строить в уме образ особняка, в который меня вот-вот доставят.

Однако домик оказался небольшим, постройки годов пятидесятых, правда с телевизионной тарелкой над крышей. А вдоль дорожки, ведущей от калитки до крыльца, журчал ручеёк. Учитывая донбасский дефицит воды, безусловно, не каждый мог себе подобное соорудить, да ещё украсить место на японский манер диковинными камнями и необычным кустарником. Всю остальную территорию занимал обычный сад с беседкой и колодцем.

На крыльце встретила молодая девушка.

«Внучка, наверное», – предположил я и не ошибся.

– Проходите, батюшка, дед вас ждёт.

В зале, то есть в центральной и самой светлой комнате дома, в кресле сидел худой как жердь старик в светлой спортивной майке, в аккуратных летних свободных брюках и наимоднейших дорогих красивых туфлях, на которых не раз невольно останавливался мой взгляд в продолжение всего нашего с ним общения.

Никак не вязались эти туфли с верхней одеждой и татуировкой, покрывающей грудь и руки деда. Не силён я в зэковской символике, но трёхкупольный собор на левом предплечье и набор разнообразных синих «перстней» на пальцах рук говорил о большой зоновской эпопее моего исповедника. Да и сам дед, от модных башмаков до седой, заострённой кверху головы, напоминал что-то тюремное, острое и бескомпромиссное.

«Не "Брынзой” бы тебя назвать, а "шилом” или "гвоздём”», – подумалось мне.

В разговоре же и в исповеди дед действительно был колючим и конкретным. Говорил он тихо, чётко отделяя слово от слова, и было видно, что обдумывал он свой разговор тщательно и заранее.

– Я вот дожил до девятого десятка, батюшка, хотя мне смерть кликали лет с пятнадцати. Да видно, хранил меня Бог, – начал без предисловий мой собеседник.

– Конечно, хранил, – поддакнул я.

– Ты помолчи, отец! Ты слушай. Мне тебе много сказать надо, а сил долго говорить нету.

Брынза говорил хрупким голосом, иногда соскакивая на старческий фальцет, и очень часто дышал.

– Зона из лёгких да из бронхов выходит, астма замучила, вот и устаю долго говорить, так что ты послухай, а потом своё слово иметь будешь, если будет что сказать.

И я слушал.

Поведал мне дед Владимир, в мире своём Брынзой называемый, что по воровским статьям просидел он двадцать восемь лет по тюрьмам и лагерям, был «коронован» в «воры в законе» на одной из ростовских зон, кормил комаров в Мордовии и на лесоповалах в Сибири, и грехов у него столько, что не хватит оставшейся жизни, чтобы перечесть.

– Давайте помолимся, – сказал я, открывая требник, – а там Господь поможет самое нужное вспомнить.

Говорят, что священник не должен вспоминать даже для себя чужие исповеди и тем более хранить их в памяти. Мне трудно это сделать, потому что предо мной, устами вора в законе, открылся иной мир, со своими отношениями, законами, образом мысли. В том мире нет просто радости, как и нет просто зла, там изменены понятия и принципы, которыми мы пользуемся, но там тоже есть боль и есть любовь. Для меня многое стало откровением...

Более трёх часов говорил старик.

Нам никто не мешал, даже из сада через открытые окна не доносилось ни звука. Брынза был конкретен: он говорил только о зле, которое причинил другим. И пусть понятие «зла» в его преломлении значительно отличалось от общепринятого, но ни разу он не пустился в оправдание себя. Он перебирал дни воли и года зоны, вспоминал давно ушедших и ещё живых. Речь его, прилично разбавленная воровским жаргоном, была чёткой, последовательной и придерживалась какой-то неуловимой для меня логики, в которой каждое действие имело предшествующую причину, а каждый поступок – конкретное завершение.

Мне даже не нужно было задавать каких-то наводящих вопросов. Лишь в конце, когда проскочило у деда слово «страсть», я спросил:

– А у вас есть или была страсть к чему-то?

– Есть такой грех, отец. Краги мне всё время хотелось иметь, дорогие и шикарные.

– Чего иметь? – не понял я.

– Краги. Туфли стильные. Вот теперь имею, когда ноги почти не ходят, – пошевелил туфлями дед.

И ещё один вопрос я задал. Спросил о том, почему он в Бога верит.

– Фраера веры не имеют да малолетки нынешние, вроде тех, что тебя везли,– отмахнулся Брынза. – Серьёзный человек без веры жить не может. Хоть и своя она у каждого, но справедливости всем хочется.

Мне нечего было ответить. Я просто прочитал разрешительную молитву и засобирался уходить...

– Ты подожди, отец. Я тут книжку вашу читал, – и дед указал на томик Слободского, лежащий на тумбочке под иконой и лампадой, – так там написано, что и причащаться надо. Дома можно?

– Вам можно, да и нужно.

Рассказал Брынзе, как готовиться к Таинству, да и раскланяться решил. Старик опять остановил:

– Погодь-ка. Читал я, что у вас там копьё на службе надобно, тут вот кореша с «девятки» подсуетились и сделали для церкви. Возьми.

Старик, как-то неожиданно, откуда-то сбоку достал копие, удивительное по красоте и мастерству исполнения, но немного не такое, каким мы его обычно привыкли видеть...

С тем и распрощались. Через день причастил я Брынзу-Владимира, а ещё через недельку он и отошёл ко Господу.

На жертвеннике теперь копие зоновское. Пользуюсь я им, хотя некоторых из коллег и смущает его внешний вид...