День Победы

Бабушкин Шарик имел собственную тарелку. Ей была немецкая каска.

Летом, когда на каникулы в деревню съезжались городские внуки и внучки, к категории которых и я принадлежал, мы этот сервис собачьего быта у Шарика уперли и на берегу речки расстреляли, как фашиста, из самопалов.

Дядька Вася самодельное оружие у нас позабирал, чувствительных подзатыльников всем определил, не разбираясь, где «свой», где «чужой» и сказал, что в селе хватит одного одноглазого.

Одноглазым был сам дядька Вася. Когда немцы вместе с итальянцами в сорок втором в сторону Харькова убежали, то в хате, где они всю зиму и весну обитали, несколько гранат забыли. Вот он и их разряжал, пока запал в руке не разорвался и пальцы ему не оторвал и глаз выбил.

Самопалов было жалко. Но услышали мы, как бабушки наши, обсуждая вечером баловство своих «онуков», разговор вели о патронах, которые, в аккурат, за колхозным подвалом в великом множестве когда-то валялись.
Действительно, валялись. Чуть сверху травяным дерном прикрытые. Мы их ведро наковыряли. И на рельсы положили, перед тем, как по нему вечерний матовоз (дрезина с мотором и будкой, людей перевозящая) из райцентра в деревню идти был должен.

Очередь получилась отменная. Вся деревня всполошилась. Как дед Федот сказал, будто опять бой под курганом начался. Дед Федот врать не будет, он всю войну на передовой пробыл. Причем началась у него эта передовая именно здесь, у кургана, около дома родного…

Всыпали нам за эти патроны намного серьезней, чем за самопалы, но охоту «повоевать» не отбили.

Да и как без войны жить 10-летнему мальчишке, если в сарае-хлеву, где корова с теленком жила верхняя балка крыши удерживалась противотанковым ружьем, вот только без затвора, а у отца родного где-то рядышком был спрятан пистолет. Точно спрятан. Сам я лично видел, как папка его разбирал да смазывал…

О войне нам рассказывали много. Но почему то в воспоминаниях этих все больше о голоде, холоде, да похоронках речь велась… Ни тебе «Ура» громогласного, ни засад, ни подвигов.

- Ба, - спрашиваю, - а ты что при немцах делала?
- Да в колхозе работала, внучек, - ответила бабушка.
- На немцев? И тебе не стыдно?
- Так он пришел, немец этот, - рассказывала далее бабушка, - на майдане в правлении и школе расположился и всю ночь топорами и молоками стучал, да дерево пилил.
- Ну и что?
- Как что, онучек? Утром нас всех на майдан то собрали, а там виселица с тремя веревками. Кто, сказали, на работу не пойдет, тот тут висеть будет.
- Я бы не пошел – уверил я бабушку.

Это было в году 62-ом или 63, то есть лет двадцать после того, как ушла с тех родных мест война.
Она коснулась семьи нашей всей своей звериной ненасытностью и, слава Богу, что я пережил ее только в рассказах стариков, да отца.

В простых разговорах тех, кто воевал было мало пафоса и ударений. Несравненно больше я слышал о горе, грязи, ранах, смерти и потерях. Но никогда в этих рассказах не было и тени сомнения в нужности, необходимости и желанности Победы. «Наши» не могли не победить, и они сделали это.

С Днем Победы!


Ветеран

Приемная архиерея. Епархиальный совет. Основные вопросы разобраны. Циркуляры прочитаны. Благословения и указания розданы.

Идут мелкие междусобойчики между священниками, слышны частные реплики Владыки. Вручение обязательных и никому не нужных журналов затягивается. Все откровенно поглядывают на громадные черно-белые часы над входной дверью.

Владыка: – Еще вопросы есть?
Тут ошибаться нельзя. Если вопрос есть и он несущественен, схлопочешь от архиерея, а если серьезный и надолго, то достанется после Совета от любвеобильных сослужителей.
Тишина. Готовимся встать для «Достойно есть».

Владыка (глядя на одного из благочинных): – А скажи-ка мне, батюшечка, ты чего это не всех ветеранов войны в списки включил?

Благочинный: – Всех, Владыка!

Владыка: – Как же всех, когда один из них в епархию приехал и жаловался секретарю, что ты его отказался записать.

Епархиальный секретарь: – Приезжал дед. Панасюк фамилия. Плакался. 90 лет старику…

Благочинный (волнуясь): – Так он не ветеран!

Владыка (возмущенно): – Как не ветеран?

Благочинный: – Владыченька, так он не за наших воевал.
Хохот епархиального Совета.

Владыка (еще смеясь, сквозь слезы): – Ладно, скажи ему, что, если он признает войну Великой Отечественной, то запишем в ветераны…


Макитра

В старой бабушкиной хате, на родине моего отца, на месте которой сегодня лишь густой бурьян растет, да рядом заброшенный сад умирает, стоял в зале вросший в угол старинный шкаф для посуды. С полочками, ящиками и застекленными верхними дверцами. Посуда там находилась. Праздничная. Посуду эту только на Пасху, да Рождество доставали и еще тогда, когда бабушкины дети, дядьки и тетка мои, в гости приезжали. Самую верхнюю полку старинного серванта, которой в те времена называли «буфет» торжественно украшала глиняная, расписанная разноцветными листиками макитра, в которой лежали самые главные документы, два крестика и иконка Спасителя.

В конце 60-х, посуды добавилось, но старинная макитра свое главенство не оставила и все так же странно выделяясь среди современных рюмок и тарелок.

- Ба, - как то спросил я, - а почему ты чашку глиняную не уберешь?

Вздохнула бабушка, да и ответила, что если бы не неказистая на вид, сделанная и расписанная местным гончаром макитра эта, то и меня бы на свете не было.

В 42-ом пришли немцы. Аккурат, к Спасу первому. Несколько дней в деревне пробыли и ушли дальше, к Сталинграду. Их сменили итальянцы, которые и подобрее, и поскромнее были. В бабушкиной же хате, на краю села у кургана и реки стоящей, трое немцев остались. За союзниками приглядывать.

В саду стояло несколько ульев. За пчелами следить в тот жаркий военный и горестный год, когда немец рвался к Волге, было некогда, да и некому. Урожайное лето цвело и плоды приносило. Пчелы, наполнили ульи медом «под завязку» и стали лепить соты снаружи своего жилища.

Бабушка, по вечерам, распалив для дыма, отгоняющего пчел, сырую кукурузную кочерыжку, небольшими кусками соты эти срезала и детей своих, вкупе с непрошенными гостями, потчевала.

В сам же день первого Спаса случилось несчастье. Напились двое немцев местного самогона и решили сверх меры медком побаловаться. День же был знойный, для пчел работящий и поэтому, когда два пьяных мужика, совершенно внешне не вписывающихся в местную пастораль, решили вырезать заплывшие медом соты из самого улья, ринулись защищать свое жилище.

Бабушка рассказала, что она в жизни такого крика не слышала, да еще на языке бусурманском. Из сада выскочили два немца, а за ними кусая и преследуя громадный рой пчел. Один из немцев, видимо больше соображая в делах сельских, ринулся к речке, благо она неподалеку, а второй, влетел в хату. Пчелы за ним. После крика, ругани и грохота опрокидываемых лавок и табуреток, немец выскочил на улицу с автоматом.

Первая очередь, вырывая из земли кусочки травы, легла перед ногами бабушки, которая прикрыв собой трех сыновей, среди которых был и мой отец, стояла у сложенного из камня забора.

Второй очереди он сделать не успел.

Между бабушкой и искусанным до неузнаваемости солдатом, встал третий немец с макитрой в руках, из которой он только что ел мед с маком. В макитру немец, зачем то поставил маленькую иконку, висевшую над столом.
Немец кричал, указывая на иконку:

- Пауль! Готт! Готт! Пауль! - а затем, повернувшись к перепуганной женщине с детьми, к моей бабушке с отцом и дядьками, тихо добавил: киндер, Пауль, киндер… нихт шизен…

Не стрельнул больше немец. Живы все остались.

Вот и стояла макитра эта, вместе с иконкой на самом видном месте в бабушкином буфете до той поры, пока я не вырос.

Так что Спас для меня это не только мед, яблоки, мак и Праздник. Это еще и макитра, и немец, знающий Бога.

Источник