Священник Константин Кравцов

Известно, что Евангелие от Иоанна не столько хроника событий, сколько тщательно продуманная богословская поэма. Четвертая глава, о которой сегодня пойдет речь, также об этом. Читающаяся в православных храмах завтра, в четвертое воскресение после Пасхи, она рассказывает о разговоре Христа с самарянкой у колодца Иакова около самарийского городка Сихем и развивает тему воды и Духа. Сначала – крещение Иоанново, затем брак в Кане Галилейской, где Господь претворяет воду в вино, потом – ночной разговор с Никодимом о рождении от воды и Духа и вот – вырытый патриархом Иаковом колодец под весенним полуденным солнцем.. Иисус, утрудившись от пути, сел у колодезя. Было около шестого часа. Шестой час – это третий час пополудни. Именно в этот час был распят Христос, и именно о распятии, когда тьма была по всей земле от часа шестого до часа девятого, четвертый евангелист говорит как о явлении наивысшей славы Божьей, апофеозе Его любви, спасающей мир Своей крестной жертвой. Это указание на время здесь конечно же неслучайно как и каждое слово в художественном тексте, а Евангелие от Иоанна – повторю – поэма, а не репортаж с места событий, оно написано другим языком, не тем, которым пишутся репортажи.

Итак, Иисус, ожидаемый столетиями Мессия, на пути из Иерусалима в Галилею, устав, как каждый проделавший неблизкий путь по жаре, сел отдохнуть у колодца Иакова. Это имя вызывает в памяти домашнего юношу – полную противоположность своему близнецу, зверолову и охотнику Исаву – историю с хитро перехваченным у последнего первородством, небесную лестницу с восходящими и нисходящими Ангелами и конечно же Рахиль («сладчайшее из слов земных! Рахиль!») – героиню первого библейского рассказа о любви. Будет не лишним привести здесь начало истории этой любви, сказать об этом знакомстве, также происходившем у колодца. 

Сразу после того как Иаков увидел во сне небесную лестницу с Ангелами и, проснувшись в священном ужасе, поставил на том месте, названном им Вефилем (Бет-Элем), Домом Божьим, памятный камень он отправляется в «землю сынов востока», видит колодец на поле, пастухов у колодца, с которыми вступает в разговор, а затем – приближающуюся девушку «с мелким скотом отца своего». Увидев ее, пишет автор Бытия, «подошел Иаков, отвалил камень от устья колодезя, и напоил овец Лавана, брата матери своей. И поцеловал Иаков Рахиль. И возвысил голос свой и заплакал. И сказал Иаков Рахили, что он родственник отцу ее, и что он сын Ревеккин. А она побежала и сказала отцу своему».  

Камень, отваленный от устья колодца, и камень, отваленный от гроба, из которого вместо смрада хлынет невидимый свет жизни вечной, в терминологии Иоанна, воды живой, а точнее – живущей, то есть – Духа; Иаков и Иисус, Рахиль и та, о которой сейчас пойдет речь. Иоанн пишет: Приходит женщина из Самарии почерпнуть воды. Иисус говорит ей: дай Мне пить. Ибо ученики Его отлучились в город купить пищи. Женщина Самарянская говорит Ему: как ты, будучи Иудей, просишь пить у меня, Самарянки? ибо Иудеи с Самарянами не сообщаются. Евангелист чужд психологических описаний и умалчивает о том, как были произнесены женщиной эти слова: насмешливо и кокетливо, как предположил, говоря об этом эпизоде в своей «Жизни Иисуса» Франсуа Мориак, или с простодушным изумлением – здесь мы вольны додумывать сами. Ясно, что Иисус был одет как паломник в Иерусалим, иначе самарянка не опознала бы в нем иудея, чье появление в Сихеме уже было чем-то из ряда вон выходящим при застарелой вражде Севера и Юга. В двух словах, дело было в том, что ассирийские поселенцы, с которыми ассимилировались самаряне, понаставили здесь своих идолов, а кроме того поп-расстрига из Иерусалима поставил жертвенник на горе Гаризим, которая и стала для самарян местом поклонения – в противовес Храму. В общем, «не сообщались», говоря мягко, а тут – «дай мне пить». Странный какой-то паломник. И говорит что-то странное: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую. 

Обычно вода живая – это проточная вода, в противоположность стоячей, мертвой. Но последней и нет в жарких странах, где всякая вода живая. Самарянка, пропустив мимо ушей про дар Божий и про то, что она не знает с кем говорит, делает трезвое замечание: Господин! тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у тебя вода живая? Неужели ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его? Ясно, что кто бы Он ни был, этот паломник, Он уж никак не больше отца нашего Иакова. Иисус не спешит отвечать и снова говорит о воде: всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную. По этому поводу вспоминается один из апокрифов, где Иисус говорит о земных наслаждениях как о морской воде, пьющий которую лишь распаляет жажду, но здесь речь не об этом, а о естественной воде, естественной жизни, которая должна быть восполнена, чтобы стать жизнью вечной, другой «водой» - водой, данной Иисусом. Но все эти высокие материи не для самарянки – ей нужна обычная вода, которая всегда под рукой, чтобы не таскаться сюда по жаре с водоносом. Можешь дать – дай, дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать. 

Когда вернутся ученики и застанут Учителя говорящим с женщиной, с которой, во-первых, по понятиям того времени, Учителю говорить вообще не пристало, тем более, если при этом не присутствует муж, а во-вторых говорить совершенно бессмысленно, так что она может понять в чем-нибудь кроме того, что не касается почерпала, они не спросят «о чем Ты говоришь с ней» лишь из уважения к Учителю. А действительно, о чем тут говорить? Но тот, кто высок – не высокомерен. «Наш негордый Бог» – именовал Вседержителя Симеон Новый Богослов и конечно же только христианину мог прийти в голову такой эпитет. Иисус не поднимается, вздохнув и распрощавшись с недалекой бабенкой, но предпринимает тактический маневр, как будто вспоминая предания старцев, запрещающие говорить с женщиной в отсутствие мужа: Пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Женщина сказала в ответ: у меня нет мужа. Иисус говорит ей: правду ты сказала, что у тебя нет мужа, ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала. По поводу пяти мужей кто-то из увлекающихся символическими истолкованиями Александрийской школы полагал, что под ними нужно понимать пять богов тех пяти народов, которые в эпоху Ассирийского завоевания были поселены на территории Северного Израильского Царства, а под тем, который у самарянки теперь – тоже какого-то божка, но не Ягве – подлинного мужа израильтян. Самарянка в таком случае оказывается уже не женщиной из плоти и крови, а Северным Израилем, аллегорией, с которой и говорит Иисус, что, может быть, и таит в себе бездну духовного смысла, но мне ближе взгляд на самарянку как на реальную женщину, да и Иоанн, я думаю, писал именно о ней. 

Итак, в разговоре у колодца наступает перелом, от утилитарных вопросов жительница Сихема переходит к вопросам религиозным: Господи! вижу, что Ты пророк. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Для самарянки, впрочем, все это слишком сложно и она – возможно задумчиво, отрешенно и глядя куда-то вдаль – произносит: Знаю, что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все. Иисус говорит ей: это Я, Который говорю с тобою. 

Вот, собственно, и весь разговор. Возвращаются ученики, смотрят на Учителя и новоявленную ученицу, ничего не понимая, предлагают Ему поесть, слышат слова о пище, о которой они не знают, думают, что кто-то уже принес Ему еды, выказывая, что ничем по своим умственным способностям не отличаются от этой «женщины легкого поведения». Она и в самом деле легка, эта ветреница, эта – в духе постмодернизма – пародия на Рахиль в начале рассказа и – сама чистота в конце, бегущая в Сихем, как Рахиль к отцу своему Лавану, чтобы рассказать не о Иосифе, а об Иисусе. Водонос остается забытым у колодца Иакова скорей всего навсегда, да и сам колодец с ветхозаветной водой теперь уже без надобности, как и жертвенники – один на горе, другой в Храме, как и – о ужас! – сам Храм. Иисус говорит этой простушке ни много ни мало как об отмене привилегированного положения культовой практики со всеми ее устоявшимися формами, будто бы гарантирующими «связь с Богом». Он, Иисус, источник живой воды, воды жизни, воды сообщающей жизнь, которая также – Путь и Истина, а в другом месте четвертого Евангелия – Свет, Хлеб, сшедший с Небес. Поклонение в духе и истине с момента проповеди Иисуса возможно, по Иоанну, только через Христа, только в Нем. Дух и истина – присутствие Святого Духа, соприсутствующего Сыну и приводящего к Нему. И это есть не «религиозная жизнь», а новая жизнь, она же – жизнь вечная, начинающаяся здесь и сейчас. Это и есть Церковь (не путать с храмом!) – поле действия Духа, не ограниченное никакими стенами, никакими формальностями. «Дух дышит где хочет», то есть дышит везде, во всем. Дух, который везде существует и все совершает, или, по-славянски, везде сый и вся исполняяй. 

Но вернусь к самарянке с ее водоносом, а затем – с вестью, благой вестью о Спасителе.

Она, носившая воду, которую, сколько не пей – возжаждешь опять, сама стала водой живой. То же самое происходит чудесным образом не только с человеком, но и – редко, но все же случается – с человеческим словом. Когда, при каких условиях? «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата» заметил как бы шутя Пушкин. Глуповата как евангельская самарянка, добавил бы я. И написал такой «стишок», которым и закончу нашу сегодняшнюю встречу: Итак, «Водонос у колодца Иакова»:  

Та амфора пытливой самарянки,

Кувшин ли просто, но неудержимо 

Бежит вода, чиста после огранки,

В пространстве золотом, идущем мимо..

Бежит вода, чиста после огранки,

Словами девки, Господом хранима,

И миро проливается из склянки,

И облако белеет нестерпимо

Над рынком, забытьем автостоянки,

Над блокпостами Иерусалима.