Герб, как известно, привилегия аристократических родов. Но для того, чтобы нести Благую Весть, Христос избрал ничего не значащее, чтобы посрамить значащее: провинциальных рыбаков, говорящих на диалекте, и «всякое отребье»: экстремистов-зелотов, презираемых всеми сборщиков податей и проституток. К числу последних можно было бы отнести и Марию из Александрии до того как она стала Марией Египетской, но с одной оговоркой: нарушение 7-ой заповеди было для нее не коммерческим проектом, а смыслом жизни. Вот начало ее краткой автобиографии в пересказе агиографа. Мария сообщает старцу Зосиме: «При жизни родителей я в 12 лет, презрев любовь к ним, ушла в Александрию. Когда я потеряла чистоту и сколь неудержимо и жадно влеклась к мужчинам, я стыжусь даже вспоминать, ибо стыд теперь не позволяет мне говорить. Коротко скажу, чтобы ты узнал, как похотлива я была и как падка до наслаждения: 17 лет, да простишь ты мне это, я торговала собой и, клянусь, не ради корысти, ибо часто отказывалась, когда мне предлагали плату. Поступала я так, безвозмездно совершая то, что мне хотелось, чтобы привлечь к себе большее число желающих. Не думай, что я не брала денег, потому что была богата: мне приходилось просить подаяние или прясть, но я была одержима ненасытной и неудержимой страстью пятнать себя грязью». 

Эта «неудержимая страсть пятнать себя грязью» исследовалась со всей серьезностью, пожалуй, только в русской литературе. Но совсем не из желания лишний раз покопаться в грязи, что не могло бы не найти спрос у читающей публики, как сейчас, так и тогда. Для Достоевского вызов, бросавшийся Настасьями Филипповнами и Грушеньками был вызовом человеческой свободы (а значит – богоподобия) «миру сему» и его представлениям о человеке, сводившим свободу к осознанной необходимости, то есть сознанию – сознанию своего рабства и согласию на это рабство. Рабство общественным предрассудкам, общепринятой морали, наконец, собственной человеческой природе, против которой бунтует Кириллов, кончая самоубийством. 

Будь Мария человеком середины, а не человеком границы, она бы постаралась ввести себя в общепринятые рамки. Но ни слова об этом нет в ее рассказе, судя по которому она не мечтала о замужестве и не думала менять образ жизни, скорее – как раз напротив. Непосредственно перед «обращением» ее «страсть пятнать себя грязью» достигает апофеоза, кажущегося чуть ли не фантастическим, не где-нибудь, а на корабле, везущем паломников для поклонения Животворящему Кресту в Святую землю. Зная свою неотразимость, Мария, говоря на сегодняшнем языке, «занимается любовью» с десятью или более (она не помнит точно) юношами, «крепкими телом и стремительными в движениях», для чего, собственно, и садится на корабль. «К чему только не побуждала я этих несчастных даже против их воли, – признается она старцу Зосиме, – нет такого сказуемого или несказуемого разврата, в котором бы я не была для этих несчастных наставницей». То же самое продолжается и тогда, когда корабль пришвартовывается в Иерусалиме, продолжается уже на Святой земле все те дни, которые предшествуют празднику Воздвижения Креста, в течение которых Мария «ходила по городу, охотясь за душами юношей. Но в сам праздник жесткое порно сменяется другим сюжетом: Мария вместе со всеми пытается войти в храм поклониться Животворящему Древу и не может. Так повторяется несколько раз. «Трижды и четырежды безуспешно пытаясь войти, я выбилась из сил и, будучи не в состоянии расталкивать людей и сносить, чтобы меня толкали (тело мое ослабело от усилий), в конце концов сдалась и отступила в угол притвора. И тогда мне открылась причина, по которой не дано мне было узреть Животворящее Древо Креста, ибо духовные очи мои озарило слово спасения, указуя, что мерзость дел моих закрывала мне доступ в храм». 

Не так давно на международном книжном рынке появился новый бестселлер – постмодернистский роман Грегори Норминтона «Корабль дураков», где не без блеска обыгрывается ряд легендарных сюжетов, в том числе и «несказуемый разврат» во время морского путешествия, в который ввергает команду и пассажиров одна из героинь. Разумеется, возможность метанойи для нее, как и для других персонажей, исключена в принципе, герои обречены на физическую (другой для постмедернизма и нет) гибель, аннигиляцию, трансгрессию. Трансцендирование исключено. После заявленной и принятой на веру продвинутыми «чадами века сего» смерти Автора трансцендировать просто некуда. За горизонтом мира данностей лишь Ничто. Поэтому история Марии Египетской для постмодерниста заканчивается до того, как Мария достигает Египта. Заканчивается – в лучшем случае – на пороге храма, откуда она начинается для тех, кто знает: Автор жив. Как знает вместе с Достоевским и то, что и «одержимость ненасытной и неудержимой страстью пятнать себя грязью» есть, по сути, отчаянная попытка вырваться из мира «тошноты», или, что то же «мира сего», кроме которого будто бы нет никакого мира иного. И порыв этот инициируется Автором, у Которого, согласно автору ареопагитик, много имен. Например, Красота. «Бог есть Красота. – пишет Псевдо-Дионисий Ареопагит, – Именно эта Красота рождает всякую (курсив мой) дружбу и привязанность. Именно эта Красота движет и охраняет все сущее, внушая ему страстное влечение к его собственной красоте (курсив мой). Для каждого существа она составляет и его предел, и предмет любви, ибо в ней – его цель и образец (так как только через ее образ определяется все). Так истинно прекрасное совпадает с благим, ибо какова бы ни была движущая причина сущего, она всегда стремится к Прекрасному и Благому, и нет ничего, что не было бы причастно Прекрасному и Благому (курсив мой)». О том же пишет прп. Максим Исповедник: «Поскольку полный любви эрос проистекает от Него, можно сказать, что Бог, порождая его, движется. Но поскольку Он Сам представляет Собой истинный предмет любви, Он приводит в движение все взирающее на Него и испытывающее любовное влечение согласно своей природе».  

Мария «охотилась» на юношей «согласно своей природе», для которой не было другого бога кроме «несказуемого разврата» - единственного выхода из мира невыносимой рутины, мира посредственности. Или, говоря языком Откровения, «теплохладности» у которой, замечу, намного меньше шансов пережить тот поворот на 180’, который пережила неистовая жрица свободной любви, жившая только для того, чтобы «пятнать себя грязью». Не значит ли это, что «грязь» парадоксальным образом ближе к Богу чем относительная чистота предпочитающих Ему «нравственный закон внутри нас»? Получается, что так. Поругание в себе образа Божьего все же лучше, чем равнодушие к нему. 

Про Марию можно сказать то же, что говорит Спаситель о Нафанаиле: в ней нет лукавства. Нет фарисейской закваски. Она не видит никакого другого смысла в жизни кроме как в сексе и ради секса готова жертвовать всем, бросаясь в него как в омут. Но в притворе она видит икону Девы и с тех пор также неудержимо, как прежде «юношам» отдается раз и навсегда божественному Эросу. Именно им теперь воспламеняется ее природа и вектор испытываемого в согласии с этим огнем любовного влечения гонит ее прочь от бесконечных «партнеров» за Иордан, в пустыню, в смерть для того, чтобы преодолеть смерть. Изжить прежнее содержание своей жизни и дать место новому. При чем это новое даже после 17-ти лет, проведенных в пустыне, остается хрупким, его можно утратить в один миг, всего-навсего поддавшись помыслу, воспоминанию. Когда Зосима спрашивает Марию о соблазнах ее пустыннического жития, та отвечает, что ей страшно говорить об этом, «ибо, если теперь стану вспоминать все опасности, которые претерпела, и ужасные мысленные соблазны, боюсь, что вновь они одержат меня». Но Зосима хочет знать все и Мария признается, как изнемогала без вина, как, напевая «демонские слова» памятных ей «разгульных песен» плакала и била себя в грудь, вспоминая об обетах, данных перед иконой Богоматери, как жаловалась Ей, «умоляя прогнать соблазны, осаждающие мою несчастную душу», пока однажды ее внезапно не озарил «какой-то свет», после чего настала «великая тишь». 

«Практика себя» - назвал бы Мишель Фуко то, чему предавалась Мария в пустыне, преодолевая все то, что стало ее «второй натурой» за годы жизни в Александрии, трансформируя свое «я», что невозможно для человека, как о том прямо говорит Основатель христианства. Что осуществимо лишь во всецелой устремленности к мертвому для постмодернистов Автору, Который и является субъектом происходящей внутренней трансформации, или, говоря на языке Традиции, спасения. Процесс инициируется Им, Им же и осуществляется при согласии на то человека, сознающего, что ничто другое, никакие полумеры не спасут его от полного распада – предмету его прежних стремлений. До пустыни Мария «почитала жизнью поругание своего тела». То, что это было именно поруганием, открылось ей в приходе перед иконой Богородицы. Знаки поменялись на противоположные: то, что до этого считалось жизнью, предстало смертью и наоборот.Интуитивно Мария чувствовала глубочайшую, интимнейшую связь пола с тем, что и делает человека человеком – с его свободой, свободой отказаться от самого себя, от жизни, за которую не дашь никакого выкупа, словом, с Тем, Чей бушевавший в ней эрос только потому и был «поруганием», что не был опознан как личностный призыв Личности реализовать ее, Марии, жизнь и ее любовь по образу Его любви и Его жизни. Беда была в том, что щедро отдававшая себя каждому встречному любовь Марии ограничивалась лишь земным, то есть была именно той водой, пьющий которую возжаждет опять, как сказал Христос другой «блуднице» (самарянке) – водой, но не водой, текущей в жизнь вечную. Последняя подразумевает более глубокую, более долгосрочную и самое главное более личностную связь, чем все те, какими утоляла свою жажду самоотдачи Прекрасному и Благому Мария до своего отплытия в Иерусалим. Такая «личная жизнь», если задуматься, не настолько уж и «личная». «Секс – правило, любовь – исключение», – заметил в своих дневниках о. Александр Шмеман. Мария стала самой собой, то есть исключением из правил, лишь перейдя Иордан.